Гнев и что-то еще, что Марши не мог определить, бились на пустынном поле ее лица. Пять бесконечных страшных секунд он был уверен, что она ослушается и ему предстоит умереть.
Но она вздрогнула, испустила придушенный неразборчивый звук и дала руке упасть. Потом склонила голову.
— Я слушаю и повинуюсь, Брат Кулак. — Голос ее был тихим и слабым. Испуганным.
— Еще бы. Теперь иди сюда. Я жду.
Голова ее поднялась. Она холодно поглядела на Марши, показала на дальнюю дверь и велела:
— Иди.
Марши решил не испытывать судьбу и молча повиновался. Пошел, спотыкаясь и пошатываясь, на ватных ногах.
Голову он держал высоко, изо всех сил пытаясь скрыть ужас, от которого все его тело было будто пропитано холодным формалином.
Ужасный голос все еще звучал у него в ушах. То, что его обладатель мог так легко укротить Сциллу, тоже ни о чем хорошем не говорило.
И сама обстановка не давала поводов для оптимизма. Если по тому, что он уже видел на Ананке, можно судить о том, что будет впереди, то сейчас он как раз в первом круге ада.
Не было способа предположить, какие ужасы могут ждать во внутренних кругах. Человечество (не в насмешку ли используется это собирательное существительное?) давно доказало, что когда дело доходит до жестокости и угнетения, особенно во имя религии, изобретательность его почти бесконечна.
Пойман между Сциллой и Харибдой. Та самая скала. Опасность, которую представляет Сцилла, очевидна. Что же касается Харибды в виде этого типа Кулака и Ананке…
Он узнает больше, чем хочет, и раньше, чем хочет. За ним закрылась дверь, и Сцилла толкнула его вперед.
Ясно было одно: он больше не вертится в этом старом бесконечном колесе, где топтался так долго.
Когда-то он сказал бы, что любое изменение может быть для него только к лучшему. Теперь до него начинало доходить, насколько он был бы не прав.
Металлические подошвы Сциллы тикали по укрытому сеткой каменному полу, как часовой механизм бомбы. Лицо ее было решительно и угрюмо — бастион против адской ярости конфликтов, кипящих у нее внутри.
При мысли о том, как она только что чуть не убила этого неверного, Марши, у нее стучало в голове и сводило внутренности. Не то чтобы само убийство ее беспокоило. В конце концов ужасный меч Божий для того и заточен, чтобы проливать кровь. В Его воле длить или обрывать жизнь.
Но Брат Кулак возложил на нее задачу доставить пленника невредимым. Она была в одном яростном мгновении от того, чтобы нарушить Его волю.
От неповиновения Ему. Грех ослушания был огромным и неискупимым. То, что неверный спровоцировал ее немыслимым кощунством, в этом случае значит меньше, чем ничего. Она — ангел, и ее повиновение должно быть более совершенным, чем у грешной людской плоти.
Она смотрела в спину своего пленника, глядя, как он неуверенно шагает по неровному полу в больших не по размеру магнитных шлепанцах, которые она заставила его надеть. Приходилось признать, что после всего проведенного с ним времени она и близко не подошла к тому, чтобы предсказывать его поступки или реакцию.
Она была уверена, что он полностью понимал, насколько близко был к смерти там, в ангаре, но реагировал со спокойным вызовом, который был, очевидно, только наполовину храбростью, а наполовину — его обычным непробиваемым равнодушием. И все же его гнев по поводу состояния грешников, которые для него значили меньше, чем ничего, был абсолютно необъясним.
В конце концов в нем хотя бы есть злость, может быть, даже сравнимая с ее гневом. Хорошо, что она это теперь знает. Но в нем было еще так много всякого, что все «как» и «почему» оставались неразрешимой загадкой.
Брат Кулак не открыл ей, зачем Он хочет, чтобы этого человека привели к Нему. Она не осмелилась спросить: не ей задавать вопросы о Его целях и планах. Теперь, когда этого сюда доставили, ей пришлось признать возможность, что ее господин захочет говорить с ним наедине.
И эта перспектива ее глубоко беспокоила. Марши не смирился. Ему нельзя доверять.