Это прикосновение пришлось куда глубже поверхности ее металлического панциря, глубже спрятанной кожи, в какой-то тайный уголок, о котором она даже не догадывалась.
Ужас и боль, которые она причиняла, будучи Сциллой, не могли быть убраны так же легко или кем-то другим. Это она знала. В ее новой жизни было очень мало определенностей, но это была одна из них.
Не только за ее улыбкой таилась Сцилла, ожидая, пока она забудется, но и каждую мысль и действие надо было обдумывать, чтобы не впасть в образ мыслей и действий Сциллы. Грань между тем, кем она была и кем хотела быть, была тонкой и куда как хрупкой.
Бывали минуты, когда невозможным казалось восстановить ее жизнь Ангела, а не той, другой. Она все еще носила ангельскую кожу — экзот, как он это называл, и от этого было еще труднее. Пока эта кожа была частью Ангела, она не могла не напоминать и Ангелу, и остальным, кем она была и что с ними делала.
Она проснулась от долгого темного сна — жизни Сциллы, и увидела, что не нашлась, а потерялась. Все, что она знала и во что верила, подверглось сомнению. Утратившая цель, с разрушенной личностью, она была как создание, обученное делать работу, которой больше не существует.
Теперь она точно знала, кем была Сцилла — чудовищем, созданным другим чудовищем, чтобы, не рассуждая, выполнять чудовищные действия. Не больше чем человек, а меньше.
Не было никакой возможности узнать, была та тяга служить, быть полезной, которую она черпала из себя самой, ее внутренним свойством или программой, вложенной Кулаком. В конце концов она решила, что это не важно. Это было то, что делали люди, которыми она больше всего восхищалась, а чтобы быть хорошим человеком, надо подражать действиям хороших людей.
Служба дала ей обновленное ощущение цели и способ искупления своих грехов. Серебряная кожа и жилы, из которых она была создана, помогали ей эффективнее устранять вред, который породил ее бывший господин. Они давали ей возможность выкупить у Братства прощение. То прощение, которого она иногда сомневалась, что заслуживает.
Этот выкуп осуществлялся долгими часами работы вместо машин, поскольку Кулак своим декретом велел запереть все инструменты как потенциальное оружие и соблазн вредительства. Экзот позволял ей действовать там, где нужны были бы лебедка, кран или двадцать здоровых мужиков. Она стала двигателем для вагонеток, которые таскали на переработку руды и льды. Она стала человеком-грейфером, разрывающим каменную грудь Ананке керамиловыми когтями, работающей так, будто это она собственные грехи выковыривает из себя крошку за крошкой.
Она свернула за угол в главный туннель. К ней бежал Элиас Актерелли, и его коротенькие ножки несли его обычной лихорадочной рысью. Под мышкой у него была связка одеял, на другом плече мешок, и за ним бежали трое ребятишек. Несомненно, он бежал к импровизированному лазарету, построенному в бывшей столовой.
Он притормозил и улыбнулся:
— Привет, Ангел! — крикнул он радостно, и у него хватило смелости или дури потрепать ее по плечу. Она улыбнулась, тщательно держа рот закрытым.
Мало кто рисковал на такой поступок, быть может, опасаясь, что прикосновение к ее экзоту вызовет из нее Сциллу, как таящегося злого джинна. Реакция детей была более типичной. Они осторожно улыбнулись серебристому экс-ангелу и подались в стороны, насколько позволял туннель.
Не то чтобы она не хотела избавиться от брони, в которой была невольным пленником. Она ее теперь ненавидела. Блестящий биометалл из источника гордости превратился в клеймо позора, запятнанное кровью невинных и памятью безумных жестокостей.
Наконец она добралась, куда шла, пройдя сквозь массивные стальные двери, заграждавшие когда-то вход в церковь и соседние комнаты, в том числе бывшее внутреннее святилище Кулака. Теперь они были широко открыты, приглашая всех и каждого туда, где был когда-то центр веры Братства.
Церковь была единственным помещением, которое успели закончить до пришествия Кулака, работа самых тонких художников.