К несчастью, мой любимый наемник уже забрал себе слишком много власти. Хуже того, у него стали появляться идеи. Поэтому я…
Старик замолчал, устремив все свое внимание на Марши. Он долго ждал этого момента. И надеялся только, что не слишком долго.
Марши не обращал на него внимания. Он стоял перед высоким столом, закатав рукава выше локтей, скрестив блестящие протезы перед грудью. Он стал дышать глубоко, с закрытыми глазами, без усилий скатываясь в старую знакомую пранаяму . Руки его дрожали в ритме дыхания, как серебряные голуби. Угрюмое выражение, омрачавшее его лицо, исчезло, когда он сосредоточился.
Но вместо того, чтобы дать себе соскользнуть в то подземное состояние, в котором он обычно работал, он удержался на чем-то вроде более высокого рабочего уровня. На краю глубокого холодного колодца.
Глаза его открылись. Подталкивала необходимость нырнуть глубже, туда, куда требовала привычка. Он не отозвался. Согнувшись в поясе, он сложил руки на столе ладонями вверх, с неподвижными спящими кистями. Снова закрыв глаза, он сделал глубокий вдох и отпустил .
Испустив вздох, который мог быть вздохом удовольствия, он выпрямился и шагнул назад. Протезы остались на столе, инертные и безжизненные. Серебристые пластины на культях ниже локтей блестели как зеркала.
Он ощущал расслабленность, непривычную отстраненность. В глубоком трансе он чувствовал себя лучом хирургического лазера, прямой горячей линией такой сильной и туго фокусированной воли, что ни эмоции, ни что-то личное не могло вместиться в эту узкую полосу.
Сейчас было как в состоянии между сном и пробуждением. В этот момент он ощущал мир. Он повернулся к будущему пациенту с выражением интереса на лице.
— Говори, старик . — Разговаривать в трансе — это было новое ощущение. Голос вырвался хриплым шепотом. Невидимые руки он держал вверх, как хирург после мытья перед операцией, ощущая еле заметные воздушные потоки, шелком ласкающие пальцы. Это неописуемое ощущение — «я могу!» — вспыхнуло у него внутри ярче бриллианта.
Брат Кулак неуверенно моргнул, потом овладел собой, крепче стиснув оружие. Он держал его направленным в живот Марши, как и раньше, и только легкий тремор выдавал его опасение.
— На чем я остановился? — пробормотал он. — Ах да. Мне нужен был кто-то, кому я мог бы доверять безоговорочно. Среди последних уклоняющихся из Братства была женщина по имени Аня. У нее была дочь по имени Ангел. Я взял Ангела в заложники. У девочки была родинка на спине. Когда я послал ее Ане в обертке, перевязанной розовой ленточкой, она сдалась. — Он хихикнул. — Конечно, некоторое влияние на ее решение могло оказать мое обещание в следующий раз прислать ей девочкины пальчики, нанизанные на нить, как бусы.
Как бы там ни было, имя Ангела навело меня на мысль. Я уже поставил себя как Избранника Господа, посланного править ими и спасать их. Мне нужен был проводник моей воли, которому я мог бы доверять. Какой лакей мог бы подойти лучше, чем Ангел-Хранитель?
Марши наклонился над Братом Кулаком и достал ; серебряные пластины на обрубленных руках остановились на расстоянии ладони от впалой груди старика.
Кулак облизал губы, не отводя желтых глаз от лица Марши. Он знал, что Марши протягивает руки внутрь него, и нематериальные пальцы прошли через плотную ткань сутаны, сквозь кожу, мышцы и кости, не замечая преграды. Он знал все о бергманской хирургии, о том, почему эти брошенные серебряные руки ничего не значат, хотя они и стали символом неверно понятой специальности — главное начиналось, когда их откладывали в сторону. Это был символ плоти и кости, которые приносит в жертву каждый бергманский хирург. Он знал, почему рука хирурга — это все, и почему Марши и его соратники добровольно дали свои на отсечение, и как первый разрез ампутации отрезал их от остального мира медицины. Он знал и многое другое, такое, чего не знало и о чем не подозревало даже руководство Института Бергмана.
Брат Кулак улыбался про себя. Он отлично знал, насколько он в этот момент уязвим.