Марши неловко поерзал в кресле, но не мог найти в себе силы отвернуться.
Не осознавая, что делает, он медленно поднял руку к серебряному значку на груди, будто пытаясь найти напоминание о том, кто же он такой. Эмблема оставалась на месте, болтаясь на окровавленном лоскуте рубашки. С легким щелчком металл коснулся металла.
Будто внутри замкнули переключатель. Немедленно вернулось ощущение собственной личности, собственной цели. С ним вернулась память об одноглазом ребенке, которого этот человек приговорил к смерти из циничного презрения к человеческой жизни — или из грубой и холодной жестокости.
— Я думаю, это мерзость, — услышал он свой ответ. Он моргнул и сел прямее; вернувшийся гнев заставил его стиснуть подлокотники кресла. — Я думаю, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь засунул приготовленное вами блюдо в вашу же сволочную пасть.
Брат Кулак качнулся в кресле назад, прикрыв глаза и усмехаясь.
— Наверное, вы правы, — спокойно согласился он.
— И еще как прав.
— Вы так уверенно говорите. Вы бы вызвались быть рукой правосудия, доктор?
Марши глядел на него, представляя, как его серебряные руки смыкаются на тощей шее Кулака. Они стискивали подлокотники, и силы их хватило бы, чтобы сломать шею Кулака как соломинку.
— Подумайте о той боли, о том страдании, которое вы этим предотвратите.
Он уже думал. Убить Кулака — это будет как вылечить болезнь.
— Давайте, доктор, — позвал Кулак, поднимая подбородок и поглаживая шею приглашающим жестом. — Сделайте то, что правильно. Возьмите дело в свои руки. Уничтожьте страдание. Восстановите равновесие.
Марши глядел на своего искусителя, но оставался на месте. По бокам у него стекал холодный пот. Кулак улыбнулся от мерзкого удовольствия.
— Я так и думал. Вы не поднимете на меня руку. Ваше праведное негодование — просто шутка. Мне она кажется очень смешной, а вам?
Марши отвернулся с болезненным чувством. Кулак продолжал его изводить, и с каждым его словом Марши становилось хуже.
— Вы не можете забыть, кто вы такой. Вы дали клятву сохранять жизнь, а не отнимать ее. Исцелять, а не вредить. Вы посвятили всю жизнь этой клятве. Той клятве, что годами над вами издевается. И даже сейчас она издевается над вами вместе со мной.
— Я посвящаю жизнь свою работе исцеления…
Марши ничего не сказал. Кулак вызвал в памяти слова, которые остались единственной святыней всей его жизни. Клятва Целителя. Она основывалась на Клятве Гиппократа, но была больше, чем та: этический идеал, который он нес несгибаемо и который поддерживал его в ответ. Призвание стало пустой скорлупой, и Клятва была тем клеем, который держал вместе хрупкие треснувшие куски.
— Я болен, дорогой мой доктор, — продолжал Брат Кулак, с усмешкой затягивая винты испанского сапога. — Наверное, я при смерти. Вот почему я велел доставить вас ко мне. Теперь, оказавшись здесь, вы сделаете все, что в ваших силах, чтобы меня вылечить.
— Я этого не сделаю. — Марши заставил себя произнести эти слова, но вышел еле слышный шепот.
От насмешливого хихиканья Брата Кулака будто личинки поползли по его внутренностям.
— Сделаете, сделаете! — проскрипел он. — У вас нет выбора. Соблюдение вашей смехотворной Клятвы Целителя — это единственный волосок, который удерживает вас от падения в бездну. Это последний клочок самоуважения, который у вас остался.
Он остановился перевести дыхание.
— Я изучил вашу породу. Я о вас знаю больше, чем вы о себе знаете. Нарушьте вашу Клятву — и само ваше существование потеряет смысл. Окажется, что вы бросили все, что считали священным, ради пустышки .
Марши мог только мотать головой, как поплывший боксер, пытаясь уклониться от ударов, сыплющихся со всех сторон и загоняющих в угол.
— …считал каждую жизнь священной…
Но выхода не было. Этот страшный старик слишком хорошо понимал его положение, точно знал, когда на какие кнопки нажимать.
— Вы не можете отказать мне в помощи.
— …не отказывая никому, кто ищет моей помощи…
— Добро пожаловать в мой тигель, доктор Марши, — развел тощими руками Брат Кулак.