Тот ударился о стену и разбился на множество кусочков. Портреты закричали от возмущения и испуга, а Армандо Диппет воскликнул: «Честное слово!»
–
МНЕ ВСЁ РАВНО! – заорал им всем Гарри, бросая луноскоп в камин. – С МЕНЯ ХВАТИТ! БОЛЬШЕ НЕ ИГРАЮ! Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВСЁ КОНЧИЛОСЬ, И МНЕ ПЛЕВАТЬ…

Расшвыряв все приборы, он схватил столик, на котором они стояли. Выкинул и его. Столик упал на пол, разбился. Ножки покатились в разные стороны.
–
Тебе не всё равно, – сказал Думбльдор с нисколько не изменившимся выражением лица. Он не пытался остановить Гарри, оставаясь спокойным, даже несколько отстранённым. – Совсем не всё равно. Напротив, тебе кажется, что от боли ты можешь истечь кровью и умереть.
–
Я… НЕТ! – завопил Гарри, громко, так, что чуть не разорвалось горло. Ему захотелось броситься на Думбльдора, швырнуть куда-нибудь и его тоже; трясти его, бить, раскрошить всмятку невозмутимое старческое лицо, заставить почувствовать хоть сотую долю того ужаса, который владел им самим.
–
О нет, тебе не всё равно, – ещё спокойнее сказал Думбльдор. – Теперь у тебя нет не только мамы и папы, но и человека, который заменил тебе родителей. Конечно, тебе не всё равно.
–
ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я ЧУВСТВУЮ! – проревел Гарри. – СТОИТЕ ТУТ… ВЫ…

Но… ругаться, крушить всё вокруг – этого мало; надо бежать, бежать без оглядки, туда, где на него не будут смотреть эти ясные голубые глаза, где не будет этого ненавистного лица... Гарри развернулся на каблуках, бросился к двери, схватился за ручку, с силой крутанул...

Дверь не открывалась.

Гарри повернулся к Думбльдору.
–
Выпустите меня, – рявкнул он. Его трясло с головы до ног.
–
Нет, – просто ответил Думбльдор.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.
–
Выпустите, – повторил Гарри.
–
Нет, – снова отказался Думбльдор.
–
Если не выпустите… если будете удерживать… если не выпустите…
–
Прошу, можешь сколько угодно разорять мой кабинет, – безмятежно произнёс Думбльдор. – Осмелюсь сказать, вещей у меня больше чем достаточно.

Он обошёл вокруг письменного стола и сел, пристально глядя на Гарри.
–
Выпустите меня, – ещё раз сказал Гарри, бесцветным и почти таким же спокойным, как у Думбльдора, голосом.
–
Не выпущу, пока не скажу того, что должен сказать, – отозвался Думбльдор.
–
Вы что… думаете, мне… думаете, меня хоть как-то… МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ТО, ЧТО ВЫ ДОЛЖНЫ! – загрохотал Гарри. – Я не желаю слышать того, что вы собираетесь сказать!
–
Однако придётся, – твёрдо заявил Думбльдор. – Ведь тебе следовало бы злиться на меня гораздо больше. Если бы ты избил меня, чего, как я знаю, тебе очень хотелось, то… я этого вполне заслуживаю.
–
О чём вы…?
–
В том, что Сириус погиб, целиком виноват я, – отчётливо произнёс Думбльдор. – Или, скажем так: почти целиком – я не настолько нахален, чтобы брать на себя всю ответственность. Сириус был храбрым, умным, энергичным человеком. Такие люди не умеют прятаться, когда другим грозит опасность. В то же время, будь я откровенен с тобой, Гарри, как следовало, ты бы не поверил в реальность видения. Ты был бы готов к попытке Вольдеморта заманить тебя в департамент тайн и не поддался бы на его уловку. И Сириусу не пришлось бы бросаться тебе на помощь. Вина за произошедшее лежит на мне, на мне одном.

Гарри продолжал держаться за дверную ручку, но не осознавал этого. Тяжело дыша, он смотрел на Думбльдора и слушал, но не понимал того, что он говорит.
–
Сядь, – сказал Думбльдор. Это был не приказ, а просьба.

Гарри подумал, затем медленно пересёк комнату, заваленную серебряными шестерёнками и деревянными щепками, и сел у стола лицом к Думбльдору.
–
Следует ли мне понимать вас так, – раздался слева от Гарри ленивый голос Пиния Нигеллия, – что мой праправнук – последний из Блэков – мёртв?
–
Да, Пиний, – кивнул Думбльдор.
–
Не верю своим ушам, – бесцеремонно объявил Пиний.

Посмотрев на него, Гарри успел увидеть, как Пиний решительно покидает свой портрет. Судя по всему, отправился с визитом к другим портретам в доме на площади Мракэнтлен. Будет ходить по дому с картины на картину, звать Сириуса…
–
Гарри, я просто обязан всё тебе рассказать, – произнёс Думбльдор. – Объяснить ошибки старого человека. Ибо теперь я вижу: в том, что касается тебя, всё, что я сделал и чего не сделал, отмечено клеймом моего старения. Молодые не способны понять ход мыслей пожилых людей. Но пожилые люди обязаны помнить, как думают молодые… а я, похоже, стал забывать…

Солнце вставало; контур далёких гор был обведён яркой оранжевой линией, а над ней простиралось яркое, бесцветное небо. Луч света упал на Думбльдора, на серебристые брови и бороду, резче обозначил морщины.
–
Пятнадцать лет назад, увидев шрам у тебя на лбу, – начал Думбльдор, – я уже догадывался, что это может значить. Я подозревал, что это символ вашей с Вольдемортом неразрывной связи.